Сабспейс (дмитрий спиридонов 3) /
(из цикла «Госпожа Журавлёва»)
Сегодня после работы Любовь Петровна не садится в автобус и не едет напрямую домой, а решает развеяться, прогуляться кружной дорогой, «растрясти своих бегемотиков», как она нежно называет свои дамские округлости. Госпожа Журавлёва до сих пор не очень близко знает этот район. Ей хочется купить домой любимый с детства торт «Птичье молоко», посмотреть новые туфельки, бельё… и моющее средство для посуды дома тоже, кажется, кончается. А если по пути встретится неисследованный косметический отдел – будет вообще замечательно! Женское любопытство толкает Журавлёву поискать в переулках магазины, в которых она ещё не бывала.
Только взгляните, как она шествует по городу, как вальяжно несёт свои прелести – тридцатичетырёхлетняя упитанная белокурая дама в дерзкой юбчонке. Кто примет её за бухгалтера? Да никто. Со своим броским гримом и высокой причёской Любовь Петровна больше похожа на телеведущую или как минимум на владелицу кондитерской сети. Она никуда не спешит, печатает асфальт каблучками, колышет монолитным бюстом, наслаждаясь тёплой погодой, и ярко-красная кофточка роскошно облегает её тело, и подол виниловой юбки омывает её бёдра, выставляя напоказ фруктовые коленки. На ней славные гладкие колготки цвета «bambu» или «насыщенный загар», которые она ради простоты называет бамбуковыми. Мозаичный капрон льётся по её ногам карамельной рекой, капли солнечного света рисуют на ногах женщины замысловатые вензеля и сложные многоугольники.
Женские икры в полусапожках напоминают спелые дыни, посаженные в рюмочки. Две тяжёлых ягодицы Любови Петровны поочерёдно всплывают и ныряют вниз, с них можно смело писать картину «Купание коней». Сквозь виниловую ткань сзади пониже пояса выступают трусики Любови Петровны – похожие формой на раскрытую книгу. При движении трусики повторяют заманчивое вращение ягодиц и кажется, будто книга шевелит страницами на ветру.
Свернув на улицу Электролинейную и пройдя три квартала, Любовь Петровна замечает в боковом проулке какое-то шумное оживление. Госпожа Журавлёва, конечно, подходит ближе: вдруг там пожар или дорожно-транспортное происшествие? Но пожара не видно, похоже, здесь идёт какая-то протестная акция. У облезлого и заброшенного старинного здания с рухнувшей мансардой бушует стихийный пикет. Около ста человек в красных жилетках размахивают картонными плакатами, не подпуская к зданию бульдозер с рабочими.
Когда крики толпы становятся членораздельными, Любовь Петровна понимает, что они вразнобой кричат:
— Мэрию в от-став-ку!
— Позор! Позор! Позор!
— Руки прочь от Пук-ка!
А несколько митингующих довольно слаженно скандируют:
— Ни культура, ни наука
Не дадут в обиду Пукка!
К праздной Любови Петровне тут же подскакивает решительная тётенька в жилетке.
— Девушка! Я вижу, у вас интеллигентное лицо! Не оставайтесь безучастны, вливайтесь в наши ряды!
Любовь Петровна никогда не вливалась ни в чьи ряды, она равнодушна к партиям и протестам. Общественной жизни она предпочитает тихую бухгалтерию, родную кухню и диван – здесь она как рыба в воде. Но втайне ей льстит сравнение с интеллигентной женщиной. Голубоглазую и пухлогубую Любовь Петровну много раз называли сексуальной и симпатичной, пышненькой и сдобненькой (завистницы дразнили жирной и бесстыжей), а вот интеллигентной… нет, никто не называл.
— Мы не сдадимся! Держите! – решительная женщина всучивает госпоже Журавлёвой картонный плакат. – Жаль, телевидение запаздывает, но не беда. Скоро подойдут ещё наши, а к семи часам подвезут горячий кофе, бутерброды и … даже кой-чего покрепче, — она подмигивает. — Будем стоять до победного!
И, отвернувшись, снова орёт на бульдозер:
— Мэра – в отставку-у-у!
— Позор! Позор! Позор! – подхватывают в жиденькой толпе.
Любовь Петровна машинально берёт плакат, на котором выведен загадочный призыв: «Навойку – на помойку!» Если решительная тётка не врёт, горячий кофе, водка и булочки придутся кстати, потому что до дому ещё далеко, к тому же она всё равно рассчитывала часик-другой побродить по магазинам и подкрепиться в каком-нибудь «Макдональдсе».
«Шут с ними, постою минут десять», — рационально думает бухгалтерша Журавлёва, не привыкшая упускать халяву.
— Извините, а кто такой Пукк? – она робко трогает активистку за рукав. – Это тот, про которого песня: «Ошибка вышла, вот о чём молчит наука, хотели кока, а съели Пукка»?
Любовь Петровна видит, как искажается лицо решительной тётки, и поспешно сдаёт назад:
— Ой нет, я, наверное, путаю… Это Высоцкий что-то пел.
— Вы не знаете Пукка? – театрально возмущается активистка. – Да как вы можете не знать Пукка? Это гигант и демиург! Столп! Всенародный гений и гордость нашего города!
Любови Петровне становится немного стыдно, что она не знает о столпе и гиганте Пукке ровным счётом ничего. Смягчившись, тётка кратко объясняет, что Савелий Пукк – местный непризнанный художник девятнадцатого века, который водил дружбу с самим Айвазовским. К сожалению, демиург Савелий Максимилианович Пукк скончался в сорок с небольшим, а из культурного наследия оставил три картины, выставленные сейчас в экспозиции художественного музея. Обязательно сходите посмотреть и причаститься к прекрасному! Кисти Пукка принадлежат импрессионистские полотна «Чёрный кот», «Белый пёс» и недописанный «Синий лев».
— Он подавал большие надежды, но скоропостижно умер в сорок пять лет, — говорит активистка с хорошо отрепетированной скорбью.
В живописи Любовь Петровна разбирается слабо — гораздо хуже, чем в косметике, сериалах и первичной кассовой документации. Или вот сварганить себе маникюр, постряпать вареники, здесь Любовь Петровна тоже профи. Про себя она думает, что к сорока пяти годам великий Пукк вполне мог бы подать людям ещё что-нибудь, кроме больших надежд, но спорить с активной тёткой не решается. Возможно, если бы смерть не вырвала гения из художественных рядов, Савелий Максимилианович обязательно продолжил бы свою странную галерею и написал «Жёлтого снегиря» и «Зелёную выхухоль».
Далее из краткого рассказа тётки выясняется, что кривое облупленное здание с мансардой – родовое гнездо, где одарённый Пукк творил и вёл богемный образ жизни, когда не шатался по чужим бабам. По словам решительной дамы, это архитектурная реликвия и место силы в чистом виде. Но вместо того, чтоб отреставрировать дом гения по архивным чертежам, гнусная мэрия продаёт участок под снос и застройку торговым моллом. Представляете, какое бессердечие и неуважение к традициям?
— Тут надо улицу его именем назвать! – бушует активистка, наступая на Любовь Петровну. – Нет, улицу — мало! Надо воздвигнуть памятник Пукку, назвать в его честь весь микрорайон и музей открыть!… А они, хапуги, моллы строят? Никогда!
По мнению Любови Петровны, ни один нормальный человек не захочет жить на улице имени Пукка, слишком уж неблагозвучная фамилия. К тому же торговый молл вписался бы в Электролинейную улицу всяко эстетичнее облезлого курятника с мансардой, на реконструкцию которого понадобится не один десяток миллионов. Но активистку она в свои сомнения не посвящает – в конце концов, это не её ума дело.
Напротив стихийной толпы хмуро топчется мужик в оранжевой каске – видимо, подрядчик стройки. Время от времени, сложив ладони рупором, он громко объясняет, что снос аварийного здания утверждён комитетом градостроительства и просит всех разойтись. Активисты в красных жилетках отвечают касконосцу насмешками. Народ митингует, тусуется, ждёт обещанных пирожков, кофе и съёмочную группу.
— В обиду Пукка – не да-дим!
— Вон и телевизоры приехали! – активистка кивает в конец улицы. – Никак, сама Эммочка пожаловала? Ох, сейчас тут перья полетят! Браво, браво! Я так её люблю!
К ним уже спешит змееподобная гибкая брюнеточка в чёрных туфельках, чёрном пиджачке и чёрных же джинсах-стрейч в облипку. Для контраста в её однотонный костюм встроена яркая деталь — вокруг точёной шейки развевается алый шёлковый шарфик с бахромой. Пышная львиная причёска-афро придаёт журналистке сходство с микрофоном на тонкой ножке. Следом за нею хромает пожилой оператор с треногой и камерой.
— Здравствуйте, дорогие друзья, это «Скандал-ТВ»! – тараторит афро-брюнетка в отворот пиджака. – С вами Эмилия Сквозная и программа «Культурный мат»! Мы находимся в переулке Электролинейный, где сейчас на ваших глазах проходит массовый протест против сноса исторического памятника! – тут же без паузы Эмилия переключается на огорошенную Любовь Петровну. – Представьтесь нам, пожалуйста? Поднимите плакат повыше… Саша, тебе видно? Давай синхрон с пасхальным планом!
Любовь Петровна немного теряется от наскока. Как всякая красивая женщина, она мечтает о славе кинозвезды, однако всё чересчур неожиданно. Где зеркальце? А вдруг у неё причёска разлохматилась?
И Любовь Петровна говорит совершенно не к месту и не то, что полагается говорить звёздам медиа:
— Я вообще-то домой иду, «Птичье молоко» купить хотела, тортик такой… Не подскажете, где тут ближайшая кондитерская? – и от смущения сбивается напрочь. — Ох, не слушайте, я что-то не то болтаю?
— Работаем! – хромой оператор разворачивает штатив, нацеливает объектив на женщин. – Девушка с плакатом, огласите вашу цель, вашу общественную позицию?
Бесцеремонность киношников коробит госпожу Журавлёву. Какая ещё цель? Какая позиция? Её цель – пошастать по магазинам и прийти домой, а любимая позиция – лежать в обнимку с женским романом, но не рассказывать же об этом с экрана?
— Я вообще ни при чём, просто мимо шла! – Любовь Петровна загораживается картонкой. – Больно вы скорые… Хоть бы на подготовку время дали — глаза подвести, колготки подтянуть!
— Не волнуйтесь, Саша всё снимет качественно, в студии подчистим! Итак, здесь и сегодня решается судьба старинного архитектурного наследия! – брюнетка Эмилия вновь ослепительно скалится в камеру. – Как простые горожане, так и именитые деятели культуры объединились для защиты от поругания знакового мес…
В этот момент на Электролинейную улицу вдруг въезжают несколько микроавтобусов с зашторенными окнами и из них сыплются люди в чёрной форме с жёлтыми шевронами. Они дубинками разгоняют пикет пукковцев, хватая всех, кто оказывается на пути. Ругань, визг, мат плещутся по переулку, как мыльная вода в корыте. Вмешательство новых сил приводит брюнетистую журналистку в неистовый профессиональный восторг:
— Вон кого-то дубинкой херачат! Какой лайф! Снимай, Саша, снимай, с наездом! Итак, дорогие телезрители, к месту происшествия подъехали представители пока не известных нам силовых структур…
Спустя секунду топот кованых ботинок раздаётся прямо позади женской троицы.
— Эй, вы трое! Стоять!
Услышав грозный оклик, решительная тётка-активистка ориентируется быстрее всех: очень ловко и опытно ускользает в какую-то щель в заборе. Журналистка Эмилия поглощена репортажем и не замечает опасности, а тучной Любови Петровне с её каблуками и мини-юбкой не прошмыгнуть через забор при всём желании. Нейтральную Любовь Петровну подводит красная кофточка, похожая на красные жилетки сторонников Пукка, а кроме того она до сих пор сжимает в руках самодельный плакат. Поэтому двое пришельцев без лишних предисловий набрасываются на госпожу Журавлёву и крутят ей за спину руки. Это нечестно, больно и обидно. Плакат «Навойку – на помойку!» падает в придорожную пыль.
— Полюбуйтесь, телезрители! Силовики разгоняют мирный пикет! – очень правдоподобно негодует журналистка Эмилия. – Кто защитит защитников творческого наследия и эстетического развития?… Ай!… Куда меня?… Кто посмел?
В следующий момент журналистка разделяет участь Журавлёвой: люди в чёрной форме тоже выкручивают ей руки и волокут в микроавтобус. Эмилия в алом шарфике осыпает врага такой витиеватой бранью, что Любовь Петровна поневоле заслушивается. Самые мягкие выражения корреспондентки Сквозной – «вульвососы короткочленные», «пендрегасты коматозные» и «г@вножуи обветренные».
Хромой пожилой оператор опасности не представляет, бойцы в чёрном просто выхватывают у него камеру, вынимают флеш-карту и швыряют дорогостоящий прибор через ограждение в кусты. Толпа у родового гнезда Пукка редеет. Кое-кто из пикетчиков находчиво скидывает с себя красные жилетки и пытается смешаться со случайными прохожими.
***
«Мерседесовский» микроавтобус уносится куда-то в пригородную зону, мелькают железобетонные заборы, ржавые решётки, гнилые тополя. На дальнем сиденье, втиснутые в угол, сидят бухгалтерша Любовь Журавлёва и журналистка Эмилия Сквозная. Руки у обеих закованы в наручники сзади. Любовь Петровна запястьями ощущает, что браслеты лёгкие, тонкие, почти ничего не весят, но высвободиться из них невозможно: это какой-то сверхпрочный белый сплав. Вдобавок, её правая лодыжка в сапожке продета под сиденье Эмилии и сцеплена с её левой стройной ногой в облегающих джинсах.
— Если уж наручники, то я бы предпочла браслеты с мехом! — говорит Эмилия в спину конвоирам. – А вообще это неслыханное нарушение прав журналиста! Жопохвосты дизлайкнутые! Петухи прокесарённые! Вы не имеете права!
— Менты поганые! – басовито добавляет Любовь Петровна из солидарности. – За что повязали? Отпустите меня сейчас же!
На работе девчонки шутят, что Любовь Петровна состоит из сплошных сисек и задницы. В этом есть доля истины, госпожа Журавлёва воспринимает их шпильки как комплимент, а не как оскорбление. Но если вы обладаете объёмами Любови Петровны, если сегодня весь день на работе парились в колготках и атласном белье, то поймёте, что под вечер сидеть в душной машине со скованными руками совсем не комильфо. Наручники в вашем гардеробе – совершенно лишний предмет.
— Это не полиция, — вдруг шепчет тёртая Эмилия. – Чую, это какая-то частная охранная лавочка, и я, кажется, даже знаю — чья…
Больше ничего журналистка произнести не успевает: один из сопровождающих мужчин срывает с её шеи алый шёлковый шарфик и запихивает в рот Эмилии вместо кляпа.
— Фыфыфы фылыфыфовы! – гневно урчит Эмилия в шёлковую тряпицу, но расшифровка этого выражения остаётся для Любови Петровны загадкой.
***
Вскоре на головы скованным женщинам набрасывают тёмные мешки, машина ещё некоторое время петляет по грунтовой дороге и останавливается. Пленницам расцепляют ноги, куда-то тащат их под локти. Порог, порог, ступеньки, цокот каблуков по бетонному полу, скрип ангарных ворот, снова тащат и волокут.
Сумочка сползла Любови Петровне на сгиб руки, колотит её по литой ягодице, между ног, сдавленных тесной юбкой, испуганно перекликаются нагретые мозаичные колготки. Где-то рядом Эмилия продолжает ворчать в кляп-косынку, конвоиры толкают в спину, от неудобного, жёсткого вылома плеч красная кофточка до треска обтянула бюст госпожи Журавлёвой. Кажется, стоит кофточке лопнуть – и груди Любови Петровны взорвутся, бабахнут, затопят всё неизвестное помещение горячей молочной плотью, потом и мускусом.
Внезапно марш-бросок кончается. Измученная, растерянная, обозлённая Любовь Петровна чувствует, как её усаживают на табурет (виниловая мини-юбка бессовестно задирается почти до самых трусиков), а вокруг шеи смыкают стальное кольцо. На затылке щёлкает замок, бухгалтер Журавлёва чувствует, что её горло плотно обхвачено металлом. Она пробует сесть поудобнее, распрямить спину – но сразу понимает, что кольцо укреплено неподвижно. Теперь Любовь Петровна не может ни встать, ни сдвинуться с места, лишь слегка ездить на табуретке взад и вперёд.
Похитители сдёргивают с женщин головные мешки и выходят. Очумевшая Любовь Петровна видит напротив себя не менее очумевшую Эмилию с шёлковым кляпом в ярко очерченных губах. Эмилия тоже сидит на табуретке в двух метрах, а между ними стоит металлическая опора с горизонтально приваренной трубой. К торцам трубы приклёпаны два стальных ошейника. Головы женщин торчат на концах трубы в ошейниках, словно два горшка на ухватах. Руки у них по-прежнему скованы за спиной наручниками. В ушах у Любови Петровны звенит от быстрой ходьбы, встряски и нехватки воздуха: она едва не задохлась в чёртовом холщовом мешке.
Осторожно поворачивая головой в ошейнике, словно орудийной башней, госпожа Журавлёва отплёвывается от падающих на щёки волос, ведёт взглядом вправо-влево. Судя по цементной взвеси, разбросанным землеройным инструментам и куче битого кирпича, женщин водворили в выгороженный угол какого-то промышленного здания. Фанерные перегородки скрывают пленниц от посторонних глаз, где-то на улице надоедливо молотит компрессор, слышны матерные крики рабочих. Свет попадает в закуток из высокого окна-фонаря, устроенного высоко под потолком из рифлёного железа.
— Куда нас притащили? – бормочет Любовь Петровна. – Это явно не ментовка, а бытовка.
В поисках ответа она смотрит на Эмилию, прикованную к другому концу трубы, но та до сих пор не может выплюнуть кляп, поэтому ничего не отвечает. Вздохнув, Журавлёва шевелит своим великолепным задом, напоминающим купающихся коней, беспомощно притопывает сапожками по бетонному полу. Запястья сзади ноют и чешутся от наручников, полная шея преет под стальной полосой, бухгалтерша и горе-журналистка похожи на два флакона капельниц, укреплённых на штативе. Опора держателя намертво вмурована в бетон и вырвать её двум скрученным женщинам не под силу.
Видимо, язык у Эмилии боек не только на слова, но и на дело: поднатужившись, она выпихивает из губ скомканный алый шарфик и бывший кляп повисает на трубе у неё перед носом, будто предупредительный флажок.
— Уф-ф! Наконец-то!… Где мы? Наша вещичка похожа на средневековую германскую колодку для наказания скандалисток, — тоном эксперта говорит Эмилия, облизывая пересохший рот. — Она называлась что-то типа «авген-зу-авген» — «глаза в глаза».
— Какой ещё на хрен «авген»? – стонет Любовь Петровна. – В ней ни повернуться, ни рот нормально раскрыть. Ужас, как мне глотку давит!
— Ну, когда в пятнадцатом веке две каких-нибудь бюргерских крикуньи сильно надоедали жителям городка, бургомистр распоряжался заключить их в специальную «колодку примирения» — неподвижную доску с парными отверстиями для рук и голов. Женщин с кляпами во рту усаживали точно так же, лицом к лицу, со скованными шеями и руками, и запирали оковы на ключ. Попав в одну связку, вздорные бабы были вынуждены молча терпеть присутствие друг друга. Ни подраться, ни разойтись. Даже плюнуть в соседку не получится: кляп мешает.
— И долго они так сидели?
— Пока прилюдно не раскаются и не помирятся. Но обычно не больше суток.
— Умом рехнуться! – взвивается Любовь Петровна. — Сутки в колодке, с кляпом во рту? А в туалет как же? А поесть?
— Мужья и дети ухаживали, наверное. Жаль, у меня мужа нет.
От мужей Любовь Петровна нахлебалась досыта. Первый муж Степан связывал её всерьёз, по принуждению. Ревновал и поносил свою привлекательную сочную жену. Второй муж Гришка тоже связывал Любку, но помягче, сводя всё в шутку. Сейчас Любовь Петровну дома периодически связывает дочь – стоит мамке вдруг напиться, удариться в загул и хулиганство, Ленка тут же скручивает ей руки, ноги и укладывает спать. Раньше дочь вязала Любовь Петровну верёвкой или скотчем, но недавно обзавелась наручниками, то к постели маму пристегнёт, то к батарее. Оздоровительная профилактика. Госпожа Журавлёва сама знает за собой, что пьяной ей море по колено: если вовремя не остановить, пропьётся до копейки, влезет в драку, мебель разнесёт, а то и чего похлеще наворотит.
— У меня тоже мужа нет, я вдова, — признаётся сытная и упругая Любовь Петровна. – Но мы-то с тобой не скандалистки и здесь не Германия пятнадцатого века!
— Да, какой шикарный эфир сорвался! – соглашается Сквозная, впрочем, без особой скорби. – Фокус-расфокус. Хотя что горевать? У ребят на студии «консервы» есть, а завтра я им что-нибудь подгоню. Может, тут новый материал наклюнется?
Госпожа Журавлёва поражается хладнокровию киношницы Эмилии: им скрутили руки, похитили, запихнули на какой-то грязный склад, приковали к трубе «авген-зу-авген», а девчонка рассуждает о сорванном эфире!
— До завтра ещё дожить надо! – Журавлёва неуклюже играет за спиной толстыми сливочными локтями. – Зачем нас схватили? Что с нами будет?
Она подозрительно глядит на симпатичную безмятежную товарку.
— Или это для вашей передачки задумано? Похищение, мордобой, наручники? Ну-ка колись, знаю я вас, киношников!
— Нет, сегодня мы подстав не заказывали! — несмотря на ограниченную ошейником позу, Эмилия умудряется закинуть ногу на ногу. Ноги в джинсах-стрейч у неё длинные и точёные – превосходной формы колени, классические «четыре просвета», веретенообразные бёдра. – Заскочили в Электролинейный переулок на минутку заснять акцию протеста для вечернего выпуска. Честное телевизионное, карета, мешок и наручники в моём ежедневнике не значились.
— Вот это мы попали! – стухает Любовь Петровна. – Что теперь? Зачем мы им нужны? А вдруг нас убьют или на органы продадут? Что-то больно ты спокойна, будто на пироги сюда приехала.
— Впечатлительные и ранимые на ТВ не выживают, — Эмилия говорит несколько свысока. – Если бы нас хотели убить – не везли бы в мешках в такую даль. Если нас трахнут – утешься мыслью, что тебя трахнут свежо и нестандартно: в ошейнике, на складе стройматериалов. Рвать на себе волосы от горя мы не можем – руки скованы. Орать, кажется, тоже бесполезно: компрессор за стенкой так тарахтит, что у меня матка вибрирует. Сдаётся мне, на крик могут прийти только гастрики, работающие в этом дивном заведении. Слышишь, по-узбекски ругаются?
Узбекским языком госпожа Журавлёва не владеет, но подспудно понимает, что на дружественную помощь им с журналисткой рассчитывать не приходится. На выходе наверняка стоит охрана, а территория обнесена забором. Да и как убежишь, пришпандоренная к трубе за шею?
— Кстати, давайте уж познакомимся заодно. Я Любовь Петровна, Люба. А вы, стало быть, Эмилия?
Телевизионщица иронично приподнимает ниточную бровь:
— Не слышу в твоём голосе обожания, Лю. Только не говори, что никогда не слышала об Эмилии Сквозной и «Скандал-ТВ»?
— Подумаешь, царица египетская! – укалывает Любовь Петровна. – Скажи ещё – автограф у тебя попросить? Про ваш «Скандал» я и близко не слыхала. Чаще НТВ да сериальчики смотрю, знаешь ли…
— Отсталая ты барышня! Упущенная аудитория, — надувается лощёная Эмилия. – Сколько тебе лет, Лю, если не секрет?
— Мужику бы не сказала, а тебе – не жалко. Тридцать четыре.
— Быть не может! – журналистка делает движение, будто хочет рассмотреть соседку поближе, но труба с ошейниками твёрдо удерживает собеседниц на заданном расстоянии. – Ты, конечно, пухленькая, но больше двадцати пяти я бы тебе не дала!
Любовь Петровна чуть розовеет от удовольствия. Всегда приятно, если тебе скостят чуть не десять лет возраста, причём не абы кто, а чувственная телевизионная красотка. Эмилия между тем снова возится на табуретке, раскидывает свои роскошные ноги в стороны, пытается что-то нащупать под джинсами скованными за спину руками – хорошенькое личико сосредоточено, серёжки-висюльки колокольчиками звякают об ошейник. Журналистка выгибает осиную талию, ёрзает, задирает пиджачок кромками наручников.
— Не хотела ведь сегодня в стрингах идти! – наконец сознаётся она, орудуя пальцами где-то возле ягодиц. – А сейчас вот съехало всё и поправить нельзя.
Из-за стального воротника Любовь Петровна не может кивнуть, но проблема Эмилии ей близка и понятна. В её дамском гардеробе тоже есть стринги, вещь сколь сексуальная, столь и назойливая. Попробуй не досмотри за ней в течение дня – к вечеру всю промежность смозолишь. К счастью, сегодня Журавлёва выбрала более традиционную модель – эластичные розовые трусики с лайкрой, похожие на полураскрытую книгу.
Однако лучше бы журналистка помалкивала! Эмилия до того лихорадочно извивается и ёрзает, что её невроз передаётся Любови Петровне – возможно, прямо через стальную трубу, соединяющую их шеи. Поддавшись внушению соседки, госпожа Журавлёва вдруг начинает ощущать, что с её розовыми трусиками тоже не всё в порядке, они слишком глубоко впились в её «тайное женское», пропотели, перекрутились жгутом, раздражают и бесят. По примеру Эмилии она тоже начинает колыхаться на табуретке, вилять ягодицами и царапать себе копчик вывернутыми руками.
— Эмилия, ты скажи – от меня сильно воняет?
Журналистка втягивает сухой воздух ангара. Ноздри у неё чуткие, оленьи, искусно вырезанные. В ангаре витает смрад мазута, гудрона, перегоревшего топлива, впрочем, это не мешает Эмилии вычленить нужный запах соседки напротив:
— М-м-м… туалетная вода «Ангел и демон»?
— Верно! – Любовь Петровна в свою очередь тоже нюхает ангарный букет. – А у тебя… «Мистерия вумен»?
— Бинго! – одобряет журналистка. – Сразу видно знатока! Да, люблю агрессивные концепции духов! Ещё от тебя пахнет мёдом, ирисом, влажными колготками…
— Без колготок я никуда, это мой мастхэв!
— Я тоже прусь от юбок и колготок, — Эмилия сдвигает черноджинсовые коленки. – Увы, журналистке прилично одеться нельзя — беготня, поездки, машины, злые собаки, Сашка своим штативом за всё цепляется… колготки можно только вечером, а весь день брюки да шорты.
— Ты конкретно ответь! – допытывается Любовь Петровна. — Между ног у меня не страшно несёт?
— Ничуть не страшно. У тебя из-под юбки натягивает чем-то солёным, вкусным и пряным. Похоже на краковскую колбаску. Не бойся, похитителей твоим запахом не напугаешь, скорее наоборот. Я бы сказала, очень сексуальный и притягательный букет.
Женщины некоторое время молчат, скрипят наручниками, шеями, капроном и взмыленным в паху эластиком. Любовь Петровна неуклюже качается на шершавой табуретке, её славные колготки цвета «bambu» или «насыщенный загар» шелестят и поскрипывают между могучих бёдер с вкрадчивым звуком автомобильных стеклоочистителей. Мозаичная лайкра льётся по ногам бухгалтерши карамельной рекой, живо облегая все её крупности и жирности, все её складки-«бегемотики». Капли солнечного света рисуют на коленках женщины замысловатые вензеля и сложные многоугольники.
— Чего мы только не снимали в своём «Культурном мате», — нарушает молчание холеричная Эмилия. – Неделю назад у нас был сюжет о женщине, которую якобы по ночам насилует собственный домашний фикус.
— Ну ты ляпнула, — столбенеет наивная Любовь Петровна. — Фикус насилует женщину? Нелепость какая-то.
— В нашем деле нелепостей нет, Лю. Есть информационные поводы. Одинокая немолодая героиня, скрывая лицо, очень сочно рассказывает, как трёхметровый фикус истязает её ночами, опутывает стеблями по рукам и ногам, щекочет обнажённое тело усиками, залепляет листьями рот… Пострадавшая даже демонстрировала съёмочной бригаде царапины на бёдрах и следы на запястьях.
— Сама себя исцарапала, а свалила на фикус-мутант. Ваша тётка, видать, с приветом, это же полное враньё!
К возбуждению в стиснутом паху Любови Петровны единогласно присоединились соски. Они разбухают и сердятся в кружевных, слоистых недрах обширного бюстгальтера, толкаются упрямыми лобиками в атласные чашечки, словно Любовь Петровна до сих пор — мать грудного ребёнка и у неё подоспело время кормления. Монолитные груди облаками натягивают красную блузку, раздуваются будто бы от переполняющего их молока, вздыбливаются двумя исполинскими курганами, в тёмном ущелье между которыми лежит кулон-крестик на золотой цепочке – как блестящая игрушка, принесённая в гнездо великанской птицей. Постромки лифчика ощутимо впиваются в подмышки. Госпожа Журавлёва зябко поводит плечами, совершает ими круговые движения в надежде, что соски найдут местечко попросторнее и лямки лифчика тоже улягутся сами собой.
— Думай что хочешь, — беспечно подмигивает медиа-львица Эмилия. — Но сюжет получился забойный. Рекламодатели были рады.
— Шла бы тётка спать к соседям. Почему же она не выкинет свой фикус на помойку, если он её насилует?
— Ты прямо как дитя малое, Люба! Тогда передачи бы не вышло. Считай, он её сексуально удовлетворяет и расстаться с ним выше её сил.
Незаменимая дамская сумочка по-прежнему висит на локте Любови Петровны. Она тоже красного цвета – в тон кофточке. Пленница не может её видеть, но ощущает бедром и мысленно перебирает содержимое. Удастся ли ей забраться в сумку скованными руками и выудить оттуда что-нибудь полезное? Там лежат два комплекта ключей, шпильки, булавки, косметичка, кошелёк, визитные карточки, прокладки, тампоны, «резервные» колготки на случай женской катастрофы, какие-то брошюрки, бумажки, блокноты… Отпирать наручники Любовь Петровна не умеет, но может быть, прожжённая Эмилия посоветует что-нибудь дельное? Однако забраться в свой «хозяйственный отсек» будет нелегко: для тонких гимнастических операций у неё слишком полные и неповоротливые руки.
— Что у вас ещё было, Эмми?
— Если всё перечислять, со счёту собьёшься. Была восьмидесятилетняя бабка, которая снимается для порно-видео. Был мужик, который умеет своим… сама понимаешь, каким мужским орудием, рисовать граффити и откупоривать бутылки.
— Страх божий! – Любовь Петровна морщится. — И это в культурной-то программе?
— Любочка, не путай! Мы не просто культурная программа, а «Скандал-ТВ»! Для привязки к культурной составляющей можно добавить, что восьмидесятилетняя порноблогерша в прошлом – учительница и отличница народного образования с сорокалетним стажем, а дяденька с многофункциональным органом не только распечатывает им пиво, но и пишет картины, это чистая правда.
— И вы показывали его умелый орган по телевизору?
— С ума сошла, кто нам даст? Штрафами замучают. Замазывали через fast blur и лицо героя, и его героический конец. Кстати, сам конец не особо выдающийся, после съёмок я специально напросилась к мужику на кофе и проверила. Тут тебе и культура, и скандальчик. Что ещё? Был у нас репортаж с новогодней БДСМ-ёлки в закрытом клубе. О, вот там я блистала и стендапила! Просочилась туда инкогнито, под видом участницы, а из одежды несла на себе лишь чулки, сапоги и три кожаных снежинки на сосках и между ног!
Госпожа Журавлёва недоверчиво смотрит на пышное брюнетистое афро Эмилии, похожее на ворох чёрных пружинок.
— Будет врать-то! – Любовь Петровна бессильно потирает ляжками, чувствуя, как мокрые розовые трусики всё туже стягивают пах. – Какое инкогнито, ты же звезда, на экране мелькаешь, по одной причёске опознать можно!
— В то время я как раз была коротко пострижена, а на голову надела шлем-маску. Ни волос, ни лица не видно, только прорези для глаз и для губ.
Мазохистские маски госпожа Журавлёва видала в интимных журналах. Не хотелось бы ей щеголять в кожаном чепчике с ремнями! Там, наверное, все мозги отсыреют, и перхоть начнётся, и раздражение на лбу высыплет. Любовь Петровна предпочитает, чтоб её белокурую причёску свободно перебирал ветерок, ничто не стесняло лицо и не ущемляло рот.
— Всё равно жутковато. И ты отважилась сунуться одна в притон с мазохистами?
Эмилия Сквозная вращает закованной шеей, разминая затёкшие мышцы.
— Честно сказать, сперва было не по себе. Но второго шанса могло и не выпасть. Надёжные люди достали нам целых два пригласительных и я шла вместе с оператором Сашей, ты его сегодня видела на площади.
— У вас есть «надёжные люди» среди садомазохистов?
— Лю, когда работаешь на телике, обрастаешь связями во всех сферах! – покровительственно говорит медиа-львица. – Не поверишь, но у меня даже некрофил знакомый есть!
— Гадость! – сплёвывает Любовь Петровна. — Вот давай про некрофилов не будем? Ты про ёлку чеши, Эмма! Кто вас туда пустил с видеокамерой?… Ой-ой-ой, не могу! Как бы в колготках себе почесать?
Любовь Петровна – ярая поклонница чулок, колготок и лосин. Фигуристая и представительная дама, она привыкла тайно наслаждаться маленькими женскими удовольствиями от тесного и прелестного капрона. День напролёт поверхность её ног гудит и переливается, забранная в тёплое стекло, которое приятно трогать и гладить. Тело мурлычет от льнущего к нему полиэфира, плоть взбудоражена мягким давлением, швы ластовицы сжимают женщину под юбкой чуточку крепче положенного — и это тоже восхитительно. Кусочек рая в одном отдельно взятом предмете одежды!
Однако сидеть в колготках и наручниках – стоп, мы так не договаривались, ребята, это чистое издевательство! Если у бедной женщины скручены руки, если она не в состоянии ничего себе потрогать, проверить и погладить, её прелестные колготки обращаются адской сковородой. Назло своей хозяйке они вызывают зуд во всех местах разом. Они надоедают, липнут и злодействуют. Трут, жгут и раздражают. Приклеиваются, досаждают и изводят. Хочется кричать от бессилия, когтями рвать ненавистный влажный капрон, кусаться и реветь… но поделать ничего нельзя. Мерзкие наручники и ошейник сделали вас рабыней собственных взбунтовавшихся колготок.
— Верно, с камерой никто бы не пустил, — усмехается отчаянная телевизионщица. – Но мы замаскировались под любовную БДСМ-пару. Сашенька изображал моего капо, а я – его сабочку. Снаряжали нас всей бригадой. На Сашку напялили кожаные шорты, жилетку и фуражку, получился вылитый эсэсовец на пенсии. В кокарде фуражки был скрытый видеожучок. На пояс ему прицепили плётку и наручники, обули в нацистские ботинки. И Сашка вёл меня на поводке за железный ошейник типа вот этого, правда, обруч был обшит замшей.
— Бррр! И у вас получилось?
— Шикарно всё получилось! Секьюрити при входе нас обшмонали, но жучок в фуражке не нашли и впустили на манч. Оказалось, наш скромница Сашок – прирождённый «верхний», не смотри что пожилой и хромает! До того вжился в роль, паршивец, что таскал меня по залу туда-сюда, щипал за сиськи и даже несколько раз отоварил плетью, когда я пыталась состроить кому-то глазки.
Простодушная Любовь Петровна зачарованно спрашивает себя, смогла бы она пойти на чужой садистский шабаш в наряде из кожаных снежинок и чулок – и приходит к выводу, что нет, ни за какие деньги! Она, конечно, любит броские костюмы, красивые трусики и оголённые ноги, но кое-что от деревенского целомудрия в ней осталось. Телеведущей на «Скандал-ТВ» ей не бывать.
— Удачно сходили? Никто вас там не изнасиловал, не замучил, Эмми?
— Скажешь тоже, Лю! Садомазохисты из закрытых клубов – тактичные и воспитанные люди. Базарной гопоты и беспредельщиков там нет в принципе. За дебош и пьянство тебе сразу вручают волчий билет – гуляй, шер а ми, свободен. Иногородние гости присутствовали тоже, я встретила уйму влиятельных лиц, пару главврачей, пять депутатов и одну директоршу школы… только не спрашивай фамилий, не выдам! В целом всё было невинно и весело. Тематические БДСМ-щики превыше всего чтят кодекс SSC – согласие, добровольность, разумность. Приставать к даме с партнёром считается дурным тоном. Поскольку все видели, что у меня есть капо, никто не домогался и не лез в компанию.
— Извини, не смотрела вашу передачу. Давно она была?
— Ой, ещё в феврале. В программу вошло далеко не всё, по этическим соображениям главный сменный редактор сильно почикал нас при вёрстке. Полутёмный тайный зал с кирпичными стенами. Сцена с татуированными стриптизёршами, здесь же играет металл-группа «Фэйсситтинг». Столы, напитки, свечи, жаровни. Официантки в ошейниках разносят мясо и фрукты, публика лакомится пирожными в виде половых органов. Полуголые гости в масках, всюду плащи, наручники, цепи. Новогодняя ёлка из колючей проволоки. Всякие забавные конкурсы – типа «самый гламурный бондаж за пять минут», «самый жёсткий бондаж», «самое большое унижение», «самая надёжная депривация»… Или задание на время: выложить из рабынь на подиуме фразу «С Новым годом!», или гонки на «лошадках» через зал… Мы с Сашкой засняли целую киноэпопею! Затем в ходе действа является Мастер – БДСМ-Мороз в кожаном фартуке, наголо обритый, он тащит на цепи козлы на колёсиках, к которым кверху задом прикована БДСМ-Снегурочка в белом латексном купальнике. Вот тут-то случился гвоздь вечера… для меня.
— Что, Эммочка? Уй, как наручники с колготками жмут… рассказывай скорее, пока я не рехнулась!
— Мастер-Дед Мороз объявил конкурс на самое прикольное истязание связанной Снегурочки. Народ пошёл сыпать предложениями, от утончённо-элегантных пыток до безобразно-похабных. Белтинг, канинг, бастинадо, СВТ, мумификация. К слову, попадались очень сладкие и нестандартные варианты. И потянул же меня кто-то за язык – тоже сдуру внесла свою лепту! Сашка оттаскивал меня от сцены, но было поздно.
— Дальше, дальше! – молит Любовь Петровна, страдающая от зуда в ластовице. – Хоть ты-то не томи душу!
— В общем-то предложила я сущую ерунду. Сказала: господа, раз сегодня Новый год, давайте засунем Снегурочке новогоднюю хлопушку сами знаете куда – и хлопнем её там? Простенько и со вкусом. Тут всем стало весело, даже Снегурке, а Дед Мороз так просто зашёлся. Кстати, он известный в городе балетмейстер и бисексуал.
— И что? Ты победила?
— Ага, — Эмилия сардонически ухмыляется, зубки у неё идеально ровные (у Любови Петровны зубы тоже достойные, только с краешку стоят несколько золотых коронок). – Жаль, конкурс оказался хитрее, с вывертом. Когда моё предложение провозгласили самым креативным, Снегурочку тотчас отцепили от козел и… водрузили на её место меня! Пристегнули ремнями руки, набили кандалы на ноги. Выяснилось, что по негласным правилам автор лучшей шутки должен в итоге испытать её на себе! Прикинь, какая подлянка?
— Сочувствую, Эмми! – ёжится Любовь Петровна. – Тебе действительно сунули хлопушку между ног?
— Да! И взорвали с громким треском! Конечно, петарду взяли слабенькую и безвредную, ожогов я не получила, но в ушах и ниже пояса долго гудело. Я подскочила вместе с кандалами и козлами метра на полтора и меня накрыл такой сумасшедший сабспейс, Лю, ты не представляешь!…
— Подожди-подожди, Эмми. Саб… кто?
— Не будь первоклассницей, Лю! Сабспейс – наивысший пик наслаждения раба во время пытки, выброс гормонов в гипоталамусе, серия оргазмов, вспышка либидо… Примерно как двойную дорожку кокса нахлобучить – сразу небо в алмазах и амброзии полные трусы.
— Хм… надо запомнить.
— Досадно было другое, Лю. Внутри хлопушки, блин, оказалось конфетти… ну ты поняла. Едва меня отковали и поздравили с победой, пришлось срочно мчаться на биде и вымывать из себя всю их чёртову настриженную бумагу!
Не удержавшись, Эмилия хохочет первой, следом за нею хохочет и Любовь Петровна, и они смеются несколько минут, неудобно стукаясь подбородками об ошейники.
— Сашка, падла, конечно, это тоже заснял! – жалуется Сквозная. – Эпизод с конкурсом вырезали из сюжета по соображениям цензуры, как и многое другое, но он издевается надо мной до сих пор, особенно когда выпьет.
— Ты с ним спишь?
— С какой стати? Спать с нищими семейными операторами – банально и пошло. Предпочитаю охотиться за спонсорами. Сашок мой коллега и проверенный друг. Если он видел меня со снежинками на сиськах и хлопушкой в п… жопе, это ещё не повод для секса. Есть мужички покруче.
— Сабспейс, мужики — это всё замечательно, — с тоской вспоминает о реалиях Любовь Петровна. – Но когда уже с нами что-то решится? Я, например, скоро в уборную захочу, а мне ни колготок снять, ни в уголок отойти.
— Зато порадуйся, что мы не на том вон лёжбище, — Эмилия указывает глазами в дальний угол их закутка. – В ошейнике-то хоть потрепаться можно.
Повернувшись в указанном направлении, Любовь Петровна видит в углу груду бело-оранжевых дорожных конусов, а за нею – брошенный на пол мерзкий пожелтелый матрас. Над матрасом к стене привинчена мощная цепь, на конце цепи болтается нечто вроде проволочного шлема или небольшой птичьей клетки.
— Если не ошибаюсь, перед нами настоящий брэнк, — Эмилия близоруко щурит арабские очи. – Я видела такие девайсы в лондонском музее.
— Что-о? Говори по-русски, – Любовь Петровна вертится в ошейнике, шумя бёдрами, колготками и виниловой юбкой. — Вот эта проволочная каска?
— Изобретение талантливых англичан для клеветников, болтунов и лжесвидетелей, — глаза Эмилии мечтательно загораются. — Чаще всего брэнком наказывали женщин. Внутри шлема – пластина-кляп, она вставляется виновнице в рот, после чего шлем застёгивается на замок сзади. Пластина надёжно прижимает язык и не позволяет клеветнице вымолвить ни слова, пока староста или судья не сочтут, что она достаточно наказана. Самовольный взлом брэнка жестоко карался. Подвергаясь насмешкам соседей, английские дамы питались жидкой кашей через трубочку и ходили в этом головном уборе по неделе, а то и по две, в зависимости от строгости приговора.
— Кто-то хочет кайфануть в брэнке, девочки? – раздаётся голос от дверей.
Вздрогнув, пленные женщины оборачиваются. В закуток-бытовку вкатывается низенький квадратный мужчина с головой, ушедшей в борцовские плечи. На нём дорогие ботинки и серый цивильный костюм. Выражение лица у вошедшего очень неприятное. Дочка Любови Петровны нахваталась в школе новомодных словечек навроде «абьюзер», «газлайт» и «токсичный». Любовь Петровна поругивает Ленку за засорение родного языка, она считает, что если человек г@вно — он и есть г@вно, и ни к чему переводить на него иностранную тарабарщину.
Но вошедший квадратный человек действительно производит впечатление токсичного, иначе и не скажешь. В нём отталкивает всё: зализанные волосёнки, слоновья челюсть, нос-пятачок, кабаний загривок. Вероятно, Эмилия прекрасно знает этого токсичного джентльмена, потому что торопливо перебрасывает длинные чёрные ноги в более выгодный ракурс, расцветает и рвётся подняться навстречу посетителю.
— Здравствуйте, а вот и хозяин! Хоть бы чаю девушкам предложили, — Эмилия строит подхалимскую мордочку. – Какой у вас забавный кабинет, какие полезные станки — и интервью взять можно, и очную ставку устроить с глазу на глаз. Это ваш уголок политической работы с нерадивыми гастарбайтерами?
— С ними тоже. Сидите, девушки, раз нравится, — угрюмо-насмешливо цедит джентльмен. – Славная парочка: жирная блондиночка и стройная брюнеточка. Белоснежка и Черножопка! Можете не вставать, разрешаю.
Подняться с табуреток женщины не способны при всём желании, их головы прикованы к трубе и напоминают набалдашники на концах самолётного пропеллера.
— Добрый вечер, Андрей Галактионович! – очень услужливо щебечет журналистка «Скандал-ТВ». – Где же вы так долго, мы без вас чуть не заскучали.
Она пытается с ходу перевести беседу в шутливое русло, но дядька в дорогих ботинках весьма грубо обрывает кокетство.
— С тобой разговор отдельный, Эммочка, — уже более сердито осаживает токсичный Андрей Галактионович. – Я поручил мальчикам привезти мне зачинщиц сегодняшней показухи возле дома Пукка. Стало быть, это вы и есть?
— Ваши мальчики всё напутали, Андрей Галактионович! – Эмилия пытается соблазнительно выпятить грудь, насколько это возможно в «авген-зу-авгене». – Пожалуйста, распорядитесь снять с нас наручники? Мои стринги уже надрали мне задницу до волдырей, а соседке скоро станет плохо от удушья!
Любовь Петровна интуитивно догадывается, что они стали заложницами именно этого квадратного дяденьки, который заказывает музыку в пыльном ангаре с цепями и матрасами. Надо полагать, он какой-то местный крутой, бизнесмен или бандит, что в России одно и то же. Кабанообразный Андрей Галактионович обходит подсобное помещение, презрительно разглядывает две пары женских ляжек и не спешит даровать свободу вспотевшим невольницам.
— Эммочка, вам, кажется, уже неоднократно было сказано: я терпеть не могу, когда ваш поганый каналец треплет моё имя! – он хмуро похлопывает Эмилию по щеке. – Сколько вам сунул Увалов за съёмку своего дебильного митинга?
— Нисколько, — Эмилия Сквозная приниженно улыбается, частично растеряв светский лоск. – На Электролинейную меня послал редактор, это часть моей работы, у нас образовалась внеплановая дырка в вечерних новостях.
— Эмка, не буди во мне зверя! – токсичный хозяин шлёпает ладонью чуть сильнее. Получив плюху, Эмилия обиженно прикусывает язычок.
Следует короткая перепалка, из которой Любовь Петровна понимает: никакой «возмущённой общественности» возле дома художника Пукка не было. Стихийный пикет в защиту особняка с мансардой – всего лишь тщательно спланированная акция, оплаченная неким крутым перцем Уваловым с целью скомпрометировать честного застройщика Андрея Галактионовича в преддверии городских выборов.
«Получается, я торчу тут в ошейнике и наручниках из-за каких-то барских дрязг? – потрясённо думает госпожа Журавлёва. – На фига я вообще ввязалась в эту байду?»
— …и даже не дуй мне про внеплановую дырку в вечернем выпуске, Эммочка! Как бы до твоей плановой дырки очередь не дошла! – теперь квадратный Андрей Галактионович пристально смотрит на полную, гладконогую Любовь Петровну. — Вопрос тебе, Белоснежка. Кто тебя танцует? Кто на митинг заслал? Под кем ходишь, шалава?
— Ни под кем не хожу, я с работы мимо шла, за «Птичьим молоком»! – в ужасе оправдывается Любовь Петровна. – Ну и спрямила через Электролинейную…
— Все вы так говорите, шавки! – темнеет лицом токсичный хозяин. – А плакат у тебя на шее сам вырос?
— Нет, — пугается Любовь Петровна. – То есть нечаянно, я не сама, да правда же! Подлетела тётка, картонку мне на грудь повесила, а как «воронки» подкатили – она же первая смылась!
— Помнишь, что было написано на плакате? – хозяин угрожающе играет золотыми перстнями на толстых пальцах. Наверно, тоже сейчас пощёчину залепит!
— Какая-то бессмыслица. Вроде бы «Навойку – на помойку!» И я …
— Бессмыслица? Я тебе дам бессмыслицу, шкура!
Слова застывают на языке Любови Петровны, когда дядька окончательно становится похож на разъярённого кабана.
— Познакомься: его зовут Андрей Галактионович Навойко… — потупившись, объясняет Эмилия с другого конца «авген-зу-авгена».
Внутри у Любови Петровны всё падает и обрывается, она мечтает провалиться сквозь табурет вместе с задранной мини-юбкой, наручниками и эпической белокурой причёской. Вместе со сдобными боками-«бегемотиками», бамбуковыми колготками и вгрызающимися в пах розовыми трусиками.
— Я же не зна-а-ала! Извините, ради Бога!
— И ты пошла лизать жопу этим проплаченным пукковцам? – крик Навойко заглушает рёв компрессора за стенкой. – Сначала мэр, потом пэр, потом ещё какой-то хер! Я за одно согласование стройки уже сто лямов откатов раздал, ты понимаешь, курица? А им всё мало! Нашли к чему прицепиться – выдают этот сортир за историческую реликвию и митингуют! И Эмка со своими скандалами туда же! Лучше бы про мазохистов продолжение снимала, потаскуха, там она в своей стихии!
Змееподобная красавица Эмилия всем своим видом выражает чистосердечное раскаяние. Любовь Петровна тоже бессвязно лепечет извинения. Бизнесмен Навойко покачивается на кривоватых ногах всей квадратной тушей, будто размышляя, которую из женщин в наручниках сожрать первой?
— Ты хоть знаешь, чего стоил ваш Савелий Пукк? Тьфу! В одном они не врут: ваш бездарный Пукк действительно был знаком с Айвазовским. Но только потому, что чуть не увёл от него вторую жену, Анну Никитичну, — рычит Навойко. — Тоже мне, столп мировой культуры! Фуфло, а не художник. В наследство потомкам он оставил граммофон, грязные ботинки, две с половиной бездарных картины и кучку эскизов. Ах да, ещё гениальный Пукк оставил после себя кучу долгов, положительную реакцию на сифилис и трёх внебрачных детей.
— Я извиняюсь, Андрей Галактионович, — в сотый раз смиренно лепечет Любовь Петровна из кандалов. – Я не знала, я больше не буду. Выпустите меня, пожалуйста?
— Повезло вам, я сегодня добрый, — наконец ворчит квадратный и токсичный Навойко. – Пикет разбежался, особняк уже вовсю ломают. Тоже мне, радетели исторической справедливости! Архитектурной ценности в нём не больше, чем в совковой лопате. Обратного хода нет и не будет.
Он отходит к матрасу и зачем-то берёт два пластмассовых дорожных конуса. Бренчит ими друг об друга, полые конуса гремят как молочные бидоны.
— …Но вас я всё-таки немножко накажу, мои красавицы-Белоснежки! Ибо не фиг.
— Не на-а-адо! – верещат две напуганных пленницы, когда Навойко ловко вышибает из-под них табуретки.
***
— Убери-ите! Убери-ите! Я же просто за «Птичьим молоком» шла!
— Андрей Галактионович, не на-а-адо! Я же просто новости снимала!
— А-а-а! О-о-о!
— Ну хва-атит? Ну пожа-алуйста?
Квадратный и токсичный бизнесмен Навойко сидит вполоборота на какой-то бочке, разговаривает по телефону, руководит сносом здания, решает тысячи своих неведомых коммерческих делишек. Любовь Петровна и Эмилия Сквозная по-прежнему томятся в ошейниках «авген-зу-авгена», но лица их гораздо несчастнее, чем раньше.
— Ну хва-атит! – ноют они наперебой. – Ну убери-ите это!…
— Цыц, белоснежки! Не видите, я разговариваю? Алло, Пахом, здоров! У меня тут кирпич бэушный намечается…
— А-а-а… О-о-о!…
— Цыц, кому сказал?
Без сомнения, Андрей Галактионович знает толк в женских пытках. Он всего лишь выдернул из-под сидящих пленниц табуретки и подставил им под задницы бело-оранжевые заградительные конусы. Теперь «белоснежки» стоят возле трубы на согнутых ногах, вынужденные опираться пятой точкой на вершину пластиковой пирамидки. Верхушки конусов, конечно, скруглены, они не могут проткнуть женщинам ничего ценного, тем не менее сидеть на них попой мучительно, неудобно и даже больно.
— Андре-ей Галактионо-ович… — стонет «черножопка» Эмилия, вися на ошейнике подбородком. – Убери-ите это… мы больше не бу-удем…
На правах телезвезды Эмилия стонет громче Журавлёвой, хотя Любови Петровне приходится тяжелее: она полнее журналистки на добрых тридцать килограммов. Основной вес несут на себе согнутые ноги и мышцы бёдер, высокий каблук полусапожек отнюдь не способствует равновесию, но жёсткие клещи «авген-зу-авгена» и пирамидка внизу не позволяют истязаемой ни сесть на корточки, ни выпрямиться во весь рост. Когда пленница на минутку ослабляет коленки, пирамида твёрже упирается в её «женскую базовую комплектацию», втыкается в сокровенное, причиняет тупую боль, дискомфорт и сексуальное раздражение. Ощущения те же, если бы Любовь Петровна попробовала сидеть на шарике для пинг-понга.
— Рэд! Андрей Галактионович, рэ-эд! – Эмилия Сквозная зачем-то выкрикивает самое популярное стоп-слово в БДСМ-среде. – Рэд, в край!
— Нет, Эммочка, ни хрена ещё не «рэд», — равнодушно отвечает токсичный кабан Навойко. – Сидим дальше, девочки, перевоспитываемся. А то выдумали – «Навойку – на помойку!» Реального пацана обидеть захотели?
— Это не мы писали лозунги! Рэ-эд!
Сквозь текущий по ресницам пот Любовь Петровна завистливо косится на чёрные джинсы журналистки: балансировать на конусе в плотных брюках всё-таки лучше, чем в тонких бамбуковых колготках. Стрейч-ткань смягчает боль, защищает гениталии куда надёжнее капроновой плёнки.
В повседневной жизни возникает ощущение, что Любовь Петровна всем довольна (если только не перепьётся до буйного состояния). Она ухожена и наглажена, фигуриста и основательна. Медлительна и спокойна. И никому (кроме, может быть, дочери) не известно, что изнутри госпожа Журавлёва сама себе напоминает огромный кипящий паровой котёл. Она хронически страдает от отсутствия половой жизни. В ней, как в медном сосуде, бурлят злость, раздражение, сексуальная неудовлетворённость. И если принять крупное тело Любови Петровны за котёл, то ниже пояса у неё расположен предохранительный клапан, который подвергается чудовищным внутренним нагрузкам. Кажется, тронь там Любовь Петровну — и она взорвёт собою весь город. Поэтому клапан предусмотрительно изо дня в день упакован в тесные трусики и колготки, которые помогают по чуть-чуть стравливать пар.
— Андрей Галактионович, ну хватит всё-таки уже?…
Зафиксированная ошейником и наручниками, Любовь Петровна вертит ягодицами и так и эдак, пробуя присесть на злополучный конус то левой, то правой половинкой попы. Её толстые гладкие ляжки готовы лопнуть от напряжения, икры спазматично подрагивают, скованные за спину руки бесцельно теребят кофточку, поправляют подол виниловой юбки, перемычка наручников противно звякает, словно хирургические инструменты на столе у стоматолога.
— Отпусти-ите нас…
— Рэд! Рэ-эд…
Если Любовь Петровна правильно помнит, в годы сталинских арестов пытка стойкой на полусогнутых ногах называлась на Лубянке «электрическим стулом». Но хуже всего, что как ни крутись, а стоит зазеваться – и вершина пирамиды снова упирается тебе в трусики. От соприкосновения с конусом нежные части Любови Петровны вжимаются в низ живота, в тазу становится жарко от нахлынувшего желания пополам с болью, соски под кофточкой бузят и рвут атласный лифчик, требуя немедленного выхода на сцену. Голубые глаза Журавлёвой мутнеют, а по нижней губе скользит горькая липкая капля. Ошейник давит на затылок, фруктовые коленки топорщатся в стороны двумя огромными бамбуковыми плодами.
— Отпусти-ите, я больше не могу…
— Я тоже!… — верещит Эмилия на том конце. – У меня коленки подламываются!
Чуть расслабила мускулы, просела – и круглая вершина пирамиды опять входит в опасную близость с упругим женским задом… Ой! Ай! Словно кто-то несильно пырнул между ног кулачком. В розовых трусиках Любови Петровны воровато хлюпает и вспучивается плоть, бёдра под колготками горят, будто североафриканский ветер сирокко с размаху бьёт в них горстями раскалённого пустынного песка. Песчинки иглами набиваются в промежность, обжигают паховые складки, мельтешат в пояснице, мелко сыплются по венам и артериям вниз — до самых икр — и вверх – до сердца, сосков и кончиков пальцев. Приводят Любовь Петровну в неистовство, щекочут, ласкают, дразнят, заставляют плакать и рычать… пока не разлетятся пыльным облачком, наткнувшись на холодный ошейник и бастионы наручников.
— О! О! Отпустите!… Не-ет…
***
На обочине захудалой улицы в промзоне озираются яркая полная блондинка в мини-юбке и красной кофточке и пронзительная стройная брюнетка с афро-причёской, похожая на микрофон на тонкой ножке. У обеих дам — пылающие щёки и ошеломлённые лица, обе слегка покачиваются, а при ходьбе очень бережливо переставляют ноги, будто их бёдра сделаны из хрусталя. От женщин за версту пахнет потом, духами, влажным бельём, ирисом, интимным мёдом и чем-то неуловимо солёным и пряным, чуть напоминающим аромат копчёных краковских колбасок.
Брюнетка и блондинка похожи на двух приговорённых к смерти, которым на последней ступеньке эшафота вдруг даровали королевскую амнистию. На запястьях – следы от браслетов, на шеях горят отпечатки стальных ошейников, воспалённые линии ссадин. Скрывая улики, Эмилия закутала горло шёлковым кляпом-шарфиком, Любовь Петровна прячет свои отметины под ремнём сумочки и белоснежными волосами.
— К папику на ночь не поеду, — деловито рассуждает журналистка. – Лимит впечатлений исчерпан, пора отдыхать. До чего разнообразна половая жизнь у журналистов! То новогоднюю хлопушку в трусы засунут, то на дорожный конус посадят…
— Он в натуре добрый дядечка, — бормочет Любовь Петровна. – Другой бы нас изнасиловал и в бетон залил – просто так, от дурного настроения.
— Лет десять назад Навойко бы так и сделал, это сейчас он повзрослел и успокоился. У него только официальных любовниц – восемь штук.
Пути Эмилии Сквозной и Любы Журавлёвой лежат в разные концы города, поэтому Эмилия заказала по телефону редакционную «дежурку», а Любовь Петровна вызвала такси. В ожидании машин они охорашиваются и жадно тянут сигареты из тайной заначки Любови Петровны – строгая дочь запрещает маме курить, но в сумочке всегда припрятана пара штучек «LM» про запас. Затем, что-то вспомнив, Эмилия постукивает себя по нагрудному карману, вынимает оттуда проводок с нашлёпкой и … злорадно хлопает в ладоши.
— Вау! Держись, Галактионыч! Как бы тебе у меня на конусе вертеться не пришлось!
— Что такое? – рассеянно интересуется Любовь Петровна. – Ты о чём, Эмми?
— Любка, прикинь, я же во время съёмки у особняка диктофон включила! Эти лопухи наручники мне надели, а обыскать не подумали. Вот он, микрофон, в отвороте пиджака! И он все два часа записывал!
Выхватив из кармана плоский профессиональный диктофон, Эмилия нажимает «воспроизведение»:
— …сначал мэр, потом пэр, потом ещё какой-то хер! – летит из динамика кабаний голос Навойко. — Я за одно согласование стройки уже сто лямов откатов раздал, ты понимаешь, курица? А им всё мало! Пикеты мне тут устраивают с концертами. Ваш Пукк – фуфло, а не художник!…
На записи снова слышен надсадный женский вой: пленницы умоляют снять их с конусов и отпустить восвояси – «рэд! рэд!»
— Я вам скажу, девахи, почему эта ср@ная страна хорошо жить не будет, — говорит Навойко спокойно и зловеще. – Ты слушай, слушай, журналистка! И ты, Белоснежка, мотай на ус. Вот сейчас мэрия с епархией вымогают у меня двести пятьдесят мультов – типа пожертвуй, Галактионыч, на сусальную позолоту для храма в Запрудном районе? Причастись к святому делу?… Рядом с той церковью рушатся довоенные бараки, людям жить негде, там потолки проваливаются и газовые трубы рвёт от смещения несущих конструкций! А мэрии подай двести пятьдесят лямов – на позолоту, б…дь, куполов! Потому что купола губернатор издали видит, а бараки – нет! И везде у нас так! Купола в золоте, а народ в дерьме.
— В чём-то он прав, — Любовь Петровна задумчиво массирует кисти рук, натёртые наручниками.
— Забой! Сенсация! Угар! – Эмилия пытается сплясать на обочине, но тут же морщится от остаточных половых ощущений ниже пояса. – По-моему, наш Галактионыч конкретно встрял. Домой приеду – сброшу ему кусочек текста для ознакомления.
Любовь Петровна пожимает пышными плечами-«бегемотиками». Она бухгалтер, она бесконечно далека от журналистских сенсаций и разоблачений. Вот «Птичье молоко» себе на вечер не купила – это действительно трагедь!
— Воля твоя, Эмми, тебе виднее. Главное, снова к нему не попадись, иначе точно куковать тебе в брэнке на матрасике, как древней англичаночке.
— Спокуха, Лю! Вон и моя тачка! – Эмилия дружески целует Журавлёву в щёчку. – Приятно было пообщаться. Появятся проблемы и темы — звони на «Скандал-ТВ»!
— После вашего Пукка мне уже что-то расхотелось в телевизор, — улыбается Любовь Петровна. – Я не формат «Культурного мата», а бухгалтер частной шарашки. Не занимаюсь сексом с фикусами, не бегаю на манчи с мазохистами.
— Моё дело предложить, Лю! – Эмилия прыгает в легковушку с логотипом «Скандал-ТВ». — Респект тебе, что прокладками поделилась. У меня после этого чёртова конуса и наручников чуть стринги не уплыли! А ты? Ты поняла теперь, что такое сабспейс? Тебя тоже торкнуло?
— Есть немножко, — сознаётся Любовь Петровна, ощущая под юбкой свои мокрые трусики и бамбуковые колготки. – Но лучше бы я дома с тортиком лежала…
